Достоверна ли историческая наука?

Есть темы, которые многие читатели, не задумываясь, отодвигают в сторону как абсолютно бесцельное чтение. В этой категории давно уже числятся вечный двигатель, машина времени, алхимические надежды на обретение богатства и бессмертия. Есть также вполне образованные люди, готовые пополнить этот пустопорожний ряд «исторической наукой». Непременно в кавычках, поскольку субъективные видения, политические мифы, оплаченные заказы на построение «правильного» прошлого и т.д. никак не могут именоваться «наукой».


Казалось бы, что тут рассуждать. И так ясно. Только вот, что ясно и кому ясно. Совсем, в частности, не ясно, почему гуманитарные науки не имеют право называться таковыми лишь потому, что они обладают своей спецификой, разгадать которую подчас сложнее, чем разобраться в законах физики. И этот вроде бы детский вопрос — «что сложнее?» — не такой уж детский. Помните, каким именно непостижимым чудесам с равной степенью изумления и благоговения поражался философ — звездному небу над нами и нравственному закону внутри нас. Возможно, если бы Кант жил в наше время, его ошеломило бы другое: как отдалились эти чудеса в степени своей постижимости. О «звездном небе» и многих других вовсе не ведомых Канту вещах гениальное человечество узнало в тысячи раз больше, чем о «нравственном законе», который вот он, рядом, изучай себе, не забираясь на край вселенной. Ан нет, не выходит. Теперь и думай: почему мы научились почти всему на свете, кроме одного — жить друг с другом в мире, согласии, добрососедстве? Не потому ли, что не все здесь можно измерить, просчитать и предвидеть, как при полете на Марс — предприятии воистину фантастическом?

Так или иначе, это уже не предмет «точных наук». Это сфера комплексного гуманитарного исследования, из которой Карл Маркс, напомним, выделял историю как, по большому счету, одно-единственное средство самопознания человечества. В нашей вечной жажде понять самих себя нет другой точки опоры. Ее нельзя найти в современности, хаотичной, мимолетной, непредсказуемой. Тем более в будущем, которого еще нет и не известно, будет ли оно.

История в этом смысле бездонное и бесценное хранилище человеческого опыта, из которого мы почерпнули лишь мизерную часть. Это материально-житейское, духовное, если угодно чувственное, наследие есть накопленная людьми, народами, цивилизациями гигантская культурная недвижимость. Она гораздо реальнее того, что нас сегодня окружает, не давая покоя вопросом «куда мы идем?». Парадокс в том, что мы даже не знаем, где искать ответ, хотя технически и интеллектуально оснащены блистательно.

Все, что находится в этом хранилище памяти и деяний человека, всегда было объектом изучения исторической науки без всяких кавычек. Сферой познания, оснащенной гигантской эмпирической базой, которая требует специальных приемов работы с ней. Непреходящий стимул к этой работе — убеждение, что прошлое является практической материей, олицетворяющей все, что человечество знает о себе на сегодняшний день.

Заканчивая бесплодный спор о «научности истории», заметим, кстати, что внешним признаком этой самой научности служит, кроме всего прочего, тот факт, что служители Клио вынуждены решать целый ряд профессиональных, внутрицеховых, так сказать, эзотерических проблем.

Да еще каких! Едва ли не самой фундаментальной принято считать проблему избавления научных исследований от субъективизма, которым в той или иной мере страдали и великие умы. Леопольд фон Ранке, будучи, кстати, весьма тенденциозным ученым, мечтал освободить историю от всех мифологических примесей и оставить в ней только «то, что было». Правда, в глубине души он, как и многие его коллеги, догадывался, что довести невообразимое в своем разнообразии и противоречивости сюжетное пространство прошлого до такой степени стерильности невозможно. Но к этому, пусть и не достижимому, идеалу нужно стремиться.

Да, нужно. Однако если это делать с фанатической одержимостью, веруя в существование абсолютной объективности, то это будет ничем не лучше и ничем не «научнее» сотворения мифов. Ибо самый коварный миф заключается в убеждении о принципиальной возможности стерилизации истории до состояния, когда в ней не останется ничего, кроме «правды». Представим себе невероятное: десятки написанных под копирку «абсолютно объективных» трудов, скажем, о Великой Французской революции. Неужели мы найдем в них «правду истории»? Скорее это будет братская могила для французской историографии данной проблемы.

Субъективизм, при всех его издержках, неотъемлемая часть методологии исторической науки. Без него нельзя проникнуть в потаенные уголки прошлого. Но и тут, как и в случае с «абсолютной объективностью», нужно тонкое чувство меры и острое профессиональное зрение, чтобы разглядеть красную черту, за которой заканчивается историческая наука и начинаются мифы. А они имеют обыкновение жить своей жизнью, подчиняться собственной логике развития, размножаться новыми и новыми небылицами, укоренятся в самых чувствительных и уязвимых областях духовного бытия общества.

Еще один проклятый вопрос: учит ли история? Конечно. Но только тех, кто хочет и умеет учиться у нее. До поры до времени она никому себя не навязывает. Прогуливай ее уроки и потешайся над ней сколько угодно. Но приходит час и эта классная дама мстит беспощадно и напропалую, не желая отделять праведников от грешников.

Сегодня ученые все чаще обращаются к проблеме, связанной с изучением извилистой линии соприкосновения между историей фактов и историей идей, концепций, мировосприятия. Считается, что эта линия тонка. Но насколько? Существуют научные школы, представители которых не устают повторять: «факты, факты, и ничего кроме фактов». Нет якобы более надежных свидетельств о прошлом, чем «чистые факты». Вот пусть они и говорят сами за себя, благо многие из них умеют это делать весьма красноречиво. Другими словами, девиз «вперед к Нестору» злободневен, как никогда.

Однако этот посыл насколько афористичен, настолько и простоват. Факт, реально имевший место в истории в виде какого-либо события, никогда не станет историческим фактом без участия человека, который должен не только увидеть все собственными глазами или услышать собственными ушами, но — самое главное — посчитать эту информацию достаточно важной, чтобы передать ее потомкам с помощью доступных средств.

В прошлом найдется неисчислимое количество событий, так и не ставших достоянием историков, то есть историческими фактами, хотя они и заслужили такого статуса. Очевидцы их просто не заметили, как не замечают привычных, обыденных вещей. Либо не нашли в них ничего такого, что стоило бы запечатлеть в памяти или в письменном виде.

Поколения, отделенные друг от друга веками и тысячелетиями, зачастую совершенно по-разному смотрят на себя и на окружающий мир. По-разному оценивают значимость того или иного явления. Это оборачивается крупными убытками для исторической науки, для которой не существует «лишних», «пустяшных» фактов. Специальным предметом изучения для нее может стать то, что не представляло никакого интереса для людей, скажем, каменного или железного века. Практически в каждой эпохе найдется немало того, в чем люди, исходя из понятий и вкусов своего времени, не усмотрят ничего достопримечательного и заслуживающего сохранения для истории. Так утрачивается бесценный для ученых материал.


Поначалу единственным хранилищем знания было устное народное творчество. Затем появляются письменные памятники. Что до памятников вещественных, способных рассказать о времени порой лучше любого летописца, то они доходят до нас сплошным, стихийным, хаотичным потоком. У их создателей, скорее всего не думавших оставлять овеществленные послания для потомков, не было нужды казаться лучше, чем они есть. Поэтому эти источники зачастую более откровенны и более, условно говоря, объективны. К примеру, расшифровывать назначение предметов домашнего обихода, как правило, не нужно.

В отличие от них, исторические факты-деяния и факты-идеи являются продуктом субъективного сознания, субъективной мысли, субъективного восприятия. Одни люди находятся внутри событий, управляя или подчиняясь им. Другие — вовне, и узнают о них из вторых и третьих уст, передающих молву на большие расстояния. Но это не означает, что непосредственные очевидцы понимают суть происходящего точнее и беспристрастнее, чем сторонние наблюдатели. Никому из них не дано быть идеальным информатором, ибо каждый видит и осмысливает происходящее по-своему.

Пожалуй, то немногое, хотя и очень важное, что их объединяет, — время или, шире, эпоха. Именно через ее культуру, нравы, обычаи воспринимают люди то или иное событие. Однако и тут не все так гладко. В истории человечества на одной хронологической плоскости, по соседству или вдали друг от друга, располагались разные по уровню и типу цивилизации. Уже одно это толкало их к взаимопознанию, обусловленному не только сугубо практическими нуждами, но и естественной потребностью в расширении представлений об обитаемом мире.

Когда речь идет о двух сообществах на разных ступенях развития и с разным культурным капиталом, то следует иметь в виду некоторые особенности процесса их духовного общения. Благодаря античным писателям мы располагаем сведениями о варварском окружении Римской империи. Однако варвары тоже изучали свою цивилизованную соседку, и могли бы сообщить нам о ней много интересного, если бы у них была письменность и литературно-историографическая традиция. В результате, при наличии огромного взаимного интереса одни выступают в качестве изучающего субъекта, другие — изучаемого объекта. Это интеллектуальное превосходство невольно воспитывало высокомерие, мешавшее бесстрастному взгляду на вещи.


Вопрос, связанный с определением достоверности и с поиском адекватного толкования исторических событий осложняется по мере увеличения их исторического возраста. С одной стороны, ученые-историки вооружаются новыми технологиями раскрытия тайн прошлого. И в этом смысле, чем больше времени отделяет исследователя от объекта изучения, тем иногда шире возможности проникнуть в суть явлений. С другой стороны, с помощью данных технологий ученые открывают в исторических фактах новые грани, ставя под сомнение некоторые хрестоматийные представления. В итоге факт утрачивают свою первозданную «чистоту» и непоколебимую репутацию истины.

А тут еще целое нагромождение субъективных моментов. Факт — отнюдь не эфирообразное вещество, не призрак и не мираж. Это реальная, умопостигаемая субстанция. Факт передается от поколения к поколению лишь тогда, когда при рождении он помещается в своеобразную капсулу, именуемую историческим источником, устным или письменным. Извлекая его оттуда, ранние служители Клио, еще плохо знакомые с методами критического анализа, видели перед собой то, что им казалось фотографической картинкой, которую достаточно передать такой, какая она есть, иначе говоря — скопировать.

Но даже «первоисторики», вроде бы стараясь строго придерживаться данного правила, вольно или невольно отклонялись от «оригинала», создавали его видоизмененную версию, скорее всего даже не отдавая себе в этом отчета. Они еще не осознавали, что факты представляют собой сложнейший материал для изучения, гигантские и разнородные сырьевые развалы, которые нельзя использовать без тщательной обработки с помощью специальных приемов. Люди пока лишь смутно предчувствовали разницу между видимым и сущим.

С накоплением исторических знаний и с развитием исторической мысли постепенно зарождаются научные методы работы с источниками (сопоставление, классификация, внешняя и внутренняя критика, комплексно-междисциплинарный подход, контент-анализ и т.д.). Совершенствуются теория и методология осмысления прошлого. Факт как таковой, описанный или поведанный очевидцем, утрачивает свой сакральный авторитет непререкаемого канона. Ученые обнаружили, что свидетели одного и того же события могут передавать его совершенно по-разному. И поэтому они — далеко не самые надежные источники информации.

Иные сведения попадают к историкам в весьма искаженном виде. Классический пример — русские летописные своды XV—XVI веков, представляющие собой многослойный источник, в основе которого «Повесть временных лет». Она десятки раз переписывалась в разных княжествах и в разные века. На ее фундаменте возводились все новые этажи, которые состыковывались в хронологическом порядке. Прежде чем продолжить этот гигантский текст событиями собственной эпохи летописец переписывал весь предыдущий свод. Обойтись без ошибок в такой кропотливейшей работе было невозможно, и с каждым следующим сводом их становилось все больше.

Однако в конце XIX века историки пришли к выводу, что многие из этих ошибок вовсе не ошибки, а преднамеренное вмешательство в описание тех или иных явлений. Ответ на вопрос, почему это происходило, дал А.А. Шахматов своей знаменитой фразой: «рукой летописца управляли политические страсти и мирские интересы». Ученый, если можно так выразиться, разоблачил Нестора, долго скрывавшегося под маской педантичного, невозмутимого регистратора событий. Оказалось, даже такой строгий «фотографический» жанр, как летопись, закованная в хронологическую сетку со скупыми строками напротив даты того или иного события, не был препятствием для субъективного взгляда. Позднейшие хронисты (XVI-XVII вв.) в рамках менявшихся приемов летописания, чувствовали себя еще свободнее. Они вставляли в свои тексты обширные куски повествовательного характера, более удобные для выражения своих чувств, мыслей, оценок.

В ходе сличения летописных свидетельств русские средневековые книжники выявляли все больше разночтений, ставивших их перед проблемой выбора своего толкования. Естественно, ни о каком едином критерии отделения зерен от плевел не было и речи. Те же политические причины заставляли владимиро-суздальских летописцев видеть «правду» в одном, тверских — в другом, галицко-волынских — в третьем. Зерна для одних могли быть плевелами для других, и наоборот.

Если мы добавим к летописям еще и существовавшие параллельно с ними нарративные источники (скажем, памятники «страстной» публицистики XVI века), то поймем, насколько ограничены наши возможности воссоздания прошлого «таким, каким оно было».


Затем наступает эпоха собственно исторической науки, которая вообще лишала факт самодовлеющего значения. Она уже руководствуется совершенно амбициозной задачей — показать историю человечества во всем его фантастическом многообразии, начиная от процессов «большой исторической длительности» и кончая чем угодно. Вплоть до микроструктур повседневности. Предметное поле исторической науки становится поистине необозримым. Обширные участки на нем отвоевывают себе тончайшие духовные материи, пронизывающие жизнь человека от колыбели до могилы. На первом плане все чаще оказываются не только парадные портреты правителей и полководцев, не только макропроцессы в политике, обществе, экономике, но и борьба идей, терзания мысли и духа, игра человеческого воображения в музыке, живописи, литературе, театре. Таинство творчества и психологические (или психиатрические) мотивы в поведении масс или их пастырей.

Историки начинают состязаться между собой не в поисках «того, что было», а в искусстве представлять собственное, неповторимое видение прошлого как можно ярче, оригинальнее, провокативнее, в отдельных случаях не брезгуя элементами эпатажа. История как гуманитарная отрасль становится гораздо любознательнее, охотно идя на сближение с философией, филологией, искусством, беллетристикой. Надо ли говорить, насколько это сближение раздвигает границы субъективного восприятия прошлого, провоцируя историка на нарочитую демонстрацию своего неповторимого «научного».

Возникает фундаментальный вопрос — как ориентироваться в этой ситуации, как использовать неудержимо нарастающий информационный вал, чтобы дознаться до «правды и смысла» истории? Универсального ответа на него нет. Одни считают, что история, хоть и гуманитарная отрасль, все же обладает базовыми признаками «настоящей» науки, и поэтому должна выявлять законы мироздания и искать истину. По мнению других, той объективной реальности, которая в физике или математике измеряется точными формулами, в истории не существует. Она имеет дело со специфической реальностью — воображаемой, конструируемой, условно доказуемой.

К сожалению, все больше становится тех, кого прошлое интересует главным образом как безотказный поставщик мифов на потребу дня. Есть, надо признать, и на этом сомнительном поприще свои мастера, умеющие более или менее искусно завуалировать и облагообразить заведомо вульгарную сущность жанра, находящегося в близком родстве с балаганным стилем.



Ни у поколения, ни у нации, ни у человечества нет единого взгляда в прошлое. В него всматриваются с разных ракурсов, с разных хронологических высот, с разной степенью гнева и пристрастия. Кроме того, историей друг друга интересуются народы, государства, цивилизации, отношения между которыми никогда не бывают простыми. Мы уже не говорим об особенностях интеллекта историка, уровне его таланта и образованности, вкусах, личных чувствах, комплексах, фобиях, принудительных обстоятельствах и т.д.

Выходит, если нет эффективных инструментов познания истории, то она, как нечто реально не существующее, не познаваема?

Абсолютное заблуждение, которое сегодня находит приверженцев среди тех, кто культивирует его во имя торжества безграничной и безответственной свободы переписывания прошлого в соответствии со своими безумными фантазиями, ограниченными лишь политическими заказами.

Познаваемость истории в принципе определяется не степенью совершенства научно-исследовательского инструментария, а самим фактом существования прошлого, легко доказуемым и логически, и практически, если мы, конечно, признаем за своим сознанием и органами чувств способность воспринимать видимое как реальность. Субъективные оценки этой реальности не имеют ничего общего с проблемой познаваемости истории. Более того, даже вечный спор о смысле и назначении истории говорит в пользу ее существования, ибо иначе выдающимся мыслителям человечества можно было бы поставить особый психиатрический диагноз — маниакальная, пребывающая в веках склонность к дискуссии, напрочь лишенной предмета.

Закончим эту мысль на философской ноте. Все, что произведено человеческими руками и интеллектом, является объективной, познаваемой реальностью, в конечном счете независимо от того, как мы ее воспринимаем. Это и есть необъятный предмет изучения истории как науки, обладающей фундаментальной сутью, прикладным значением и непреодолимым интеллектуальным притяжением.